Глава 2.7. Свежо предание …

 

 

Вот и подошло время серьезного разговора о ключевом образе поэмы — Медном Всаднике. Но сначала о внешней стороне образа, который, по нашему мнению, как-то связан с информацией, хранящейся в долговременной генетической памяти самого Пушкина по линии его матери, поскольку её отец (дед поэта) получил от царя Петра (случайно?) имя Ганнибал.

 

“Завершив все приготовления, Ганнибал выступил в поход. Рассказывали, что уже невдалеке от Ибера он увидел вещий сон. Появился юноша божественной наружности и назвался посланцем Юпитера.

«Я поведу тебя в Италию, — возвестил он Ганнибалу. — следуй за мной, но только не вздумай оборачиваться или глядеть по сторонам».

Ганнибал в испуге повиновался и сперва шел, не озираясь, но мало-помалу свойственное человеку любопытство взяло верх над страхом, и он оглянулся и увидел громадного змея, который полз за ним по пятам, сокрушая лес и кустарник, а за змеем ползла грозовая туча, то и дело раскалывая небо громом.

— Что означает это страшное знамение? — спросил Ганнибал своего проводника.

— Разорение Италии, — услыхал он в ответ. — Но поспешай вперед, ни о чем более не спрашивай и не пытайся заглянуть в будущее.”

 

Эта легенда приведена римским историком Титом Ливием, давшим первое описание Истории Рима от его основания до 9 года новой эры. В России она стала известна (в пересказе с латинского Симоном Маркишем) в 1994 году, т.е. за 6 лет до конца второго тысячелетия и только после издания части Истории Рима под названием “Карфаген против Рима”.

Примечательно, что посланец Юпитера запрещает Ганнибалу заглядывать в будущее. Способностью же предвидеть будущее обладали, как известно, древнеегипетские жрецы (греческое название — иерофанты, дословно — способные видеть будущее ). Амон, Зевс и Юпитер — древнеегипетское, древнегреческое и древнеримское названия одного и того же верховного божества, к созданию культа которого они имели непосредственное отношение. Предупреждение посланца Юпитера Ганнибалу (“не пытайся заглянуть в будущее”) — прямое указание на способность жреческих кланов отстаивать свое монопольное право на знание будущего. Отсюда вытекает их “естественное” право на толкование тех или иных исторических событий в рамках концепции управления, которую они последовательно проводили в жизнь. Так, например, известно, что Плутарх, древнегреческий историк, “по совместительству” был жрецом Дельфийского оракула. Судя по дошедшей до нас легенде, у жречества в далеком прошлом были проблемы, связанные с тем, что “мало-помалу свойственное человеку любопытство” иногда брало верх над страхом — следствием внутренних запретов, налагаемых в обход сознания через подсознание. Иногда это делалось во сне, когда сознание спит, а подсознание, активно обрабатывая информацию, бодрствует.

Информация, ставшая нам доступной благодаря “Медному Всаднику”, позволяет предположить, что в методах наложения запретов на естественные попытки человека “заглянуть в будущее” жречество достигло со временем определенного успеха, поскольку Евгений, в отличие от Ганнибала, уже не пытается заглянуть в будущее и даже не идет, а “обуянный силой черной” стремглав:

 

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

 

История действительно сослагательного наклонения не имеет, однако, чтобы иметь возможность понимать ход истории и достигать поставленных в ней целей, историки должны уметь пользоваться сослагательным наклонением в истории. Вне зависимости от того, действительно ли “вещий сон” Ганнибала имел место или “историк”[1] сочинил нужную для Рима “историю”, главное в ней то, что предсказание посланца Юпитера исполнилось с точностью до наоборот: поход Ганнибала в Италию закончился разорением Карфагена. По существу же это свидетельство того, что жречество Рима в своей мере понимания превосходило не только управленческую элиту Карфагена, к которой принадлежал Ганнибал, но и жреческие структуры Карфагена.

Легенда времен противостояния Рима и Карфагена, как это не покажется странным, имела в России своеобразное продолжение:

 

“Интересно, что и после смерти Петра фольклор оставляет за ним право радеть о своем городе, заботиться о его благополучии, быть его защитником. Достаточно хорошо известна легенда об ожившей статуе Петра — Медном Всаднике. В 1812 году, когда Петербургу всерьез угрожала опасность наполеоновского вторжения, Александр I распорядился вывезти статую Петра в Вологодскую губернию. Для этого уже были приготовлены специальные баржи и выделены деньги на демонтаж монумента.

В это время некоего капитана Батурина стал преследовать один и тот же сон. Во сне он видит, как статуя Петра оживает, съезжает со своей скалы и направляется в сторону Каменноостровского дворца, где в то время жил император. Александр I выходит навстречу всаднику и слышит обращенные к нему слова Петра: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию! Но пока я на месте, моему городу ничего не угрожает». Затем всадник поворачивает назад, и Александр слышит удаляющееся цоканье бронзовых копыт о мостовую. Сон капитана скоро становится известен императору. Пораженный царь отменяет свое решение об эвакуации статуи. Как известно, сапог наполеоновского солдата не коснулся петербургской земли.”

 

Александр I, в отличие от Ганнибала, в поход на Францию не собирался и потому, видимо, статуя Петра I явилась во сне не ему, а какому-то малоизвестному капитану Батурину. Можно предположить, что эта легенда была известна и Пушкину. Поэтому Евгению “кумир на бронзовом коне” в первой части поэмы тоже является во сне, но в отличие от Ганнибала бедняк слышит только “грома грохотанье”, а “громадного змея” не видит. Автор газетной публикации фиксирует лишь сумму фактов поразивших его воображение и потому легенда в его понимании — всего лишь “великолепный фольклорный сюжет”:

 

“Этот великолепный фольклорный сюжет в петербургской истории имел свое продолжение. В годы блокады в Ленинграде родилось поверье. Пока памятники великим полководцам Суворову, Кутузову и Барклаю-де-Толли останутся неукрытыми на своих местах, городу не может угрожать вражеская оккупация. Все девятьсот дней блокады памятники простояли открытыми, и ни один осколок бомбы или снаряда их не коснулся.”[2]

 

В действительности же “этот великолепный фольклорный сюжет” имел совсем нефольклорное продолжение.

В октябре 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве, в соответствии с решением правительства об эвакуации основных государственных институтов управления страны, толпы чиновников разных рангов ринулись по всем дорогам вон из столицы. Председатель Совета Обороны СССР И.В.Сталин тоже прибыл на платформу Курского вокзала, но, постояв несколько минут перед вагоном правительственного поезда, молча развернулся, и приказал везти его в Кремль. Он остался на своем посту и враг в город не вошел. Вполне возможно, что в этом поступке Верховного Главнокомандующего сокрыта неосознаваемая причина ненависти к нему либеральной интеллигенции СССР: он поступил неадекватно её ожиданиям. Отсюда, видимо, и рождение прямо противоположного мифа: Сталин де воевал сидя в Кремле по глобусу, а не водил войска, как Ганнибал, в чужие страны.

Но на этом нефольклорное продолжение легенды не завершилось. Более чем полвека спустя, 20 марта 1997 г., за день до 90 летнего юбилея Е.С.Вентцель (литературный псевдоним И.Грекова), “Независимая газета” № 50 познакомила своих читателей с только что вышедшим в свет при содействии издательства “Текст” (г. Москва) романом “Свежо предание” (“но верится с трудом” — продолжение известной поговорки, которое, скорее всего имела в виду И.Грекова, избрав ее начало в качестве названия своего романа). Анонсирующая книгу статья И.Зотова называлась по аналогии с широко известным учебником Е.С. Вентцель “Теория вероятностей”. Так мы узнали, что в архиве писателя 35 лет пролежала рукопись, судя по содержанию, во многом автобиографичного характера. Об этом же говорит и посвящение, которым И.Грекова предварила роман: “Памяти моего сына Михаила Дмитриевича Вентцеля”. Из статьи мы узнали, что:

 

“Содержанием роман И.Грековой подражает «Медному Всаднику». Ничем не примечательный молодой человек по имени Константин Левин (кстати, полный тезка толстовского героя). Не подпольщик, не ниспровергатель авторитетов, не выдающийся ученый, не герой войны, не лагерник, а простой советский житель, ровесник Октября, он оказывается раздавлен медным истуканом. (Не Петром Романовым — Иосифом Джугашвили.) Сходит с ума, умирает.

Впрочем, есть одна важная деталь в романе, которая как бы переносит его содержание в иную плоскость: Левин — не вполне «простой советский житель», а еврей. Своего рода эпиграф предпослан И.Грековой к своему роману в рубрике «От автора». В нем всего несколько слов: «Все газетные цитаты, приведенные в книге подлинные. Автор по национальности — русский. Москва, 1962 г.» Это обстоятельство, по всей видимости, и оказалось той причиной, по которой роман не был напечатан Твардовским. Антисемитизм и в России, и в СССР тлеет уже не первое столетие, то разгораясь, то внешне затухая, но никогда не порождая собственной противоположности.”

 

Интересно, какую бы “противоположность” породили в уме автора статьи следующие строки романа:

 

“Мы, русские, как клопы. Нас вывести нельзя. А знаете до чего живуч клоп? Где-то я читал, что в покинутых зимовках на севере через десятки лет находили живых клопов. Каково? Мороз шестьдесят градусов, жрать нечего, а живет. Молодец клоп!”

 

Это высказывание одного из персонажей романа, “русского” профессора Николая Прокофьевича, в котором хорошо просматривается неприкрытая русофобия самого автора.

Герой романа, еврей Левин сходит с ума и умирает в психбольнице потому, что его не берут на работу по специальности. Однако, Левину даже и мысли не приходит, что можно пойти на стройку, на завод чернорабочим или грузчиком. Описываемые события происходили в начале пятидесятых и объявления типа “Требуются…” в те годы висели на каждом шагу. Интересно, что делают “левины” сегодня, когда сотни тысяч квалифицированных научных кадров бывшей державы, разорванной ныне на рыночные части, оказались выброшенными на улицу?

 

“Иррациональность[3] этого чувства не поддается исчислению, поэтому книги, против него открыто восстающие, воспринимаются неизменно настороженно. Гораздо проще отдаться борьбе с чистым общественным злом (колхозами, компартией и тому подобным), но не с тем, что невозможно уяснить в четких категориях. Герой романа И.Грековой, возможно, не так широко мыслит, как другие, русские по национальности, персонажи других романов других авторов, возможно, он ущербно прямодушен, но он остался катастрофически самим собой, даже сойдя с ума.”

 

У статьи есть эпиграф:

 

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы не обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

 

Другими словами, за язык И.Зотова — борца с “нечистым злом” — антисемитизмом (действительно, есть что-то нечистое в этом искусственно созданном хозяевами евреев зле) никто не тянул: он с вдохновением и, видимо, не без согласия автора романа, провел параллель между Евгением из “Медного Всадника” и евреем Константином Левиным. Значит, на уровне подсознания евреи и сами уже давно понимают, что Пушкин в образе Евгения в “Медном Всаднике” хотел уяснить прежде всего для себя, а затем раскрыть и для нас, своих будущих читателей, тайну явления в мир людей еврейства и объективные предпосылки его информационной гибели.

О том, что мания преследования со стороны каких-то скрытых для сознания сил, действительно свойственна еврейской культурной “элите” советского периода, говорит и творчество иудейского тандема в лице Аркадия и Бориса Стругацких.

 

“Огромный далекий молот с унылой равномерностью бил в мостовую, и удары эти заметно приближались — тяжелые, хрусткие удары, дробящие в щебень булыжник мостовой. (…)

Молот все приближался, и совершенно непонятно было — откуда, но удары были все тяжелее, все звонче, и была в них какая-то несокрушимая и неотвратимая победительность. Шаги судьбы, мелькнуло в голове у Андрея. (…) Бумм, бумм, бумм, — раздавалось совсем близко, земля под ногами содрогалась. И вдруг наступила тишина. Андрей сейчас же снова выглянул. Он увидел: на ближнем перекрестке, доставая головой до третьего этажа, возвышается темная фигура. Статуя. Старинная металлическая статуя. Тот самый давешний тип с жабьей мордой — только теперь он стоял, напряженно вытянувшись, задрав объемистый подбородок, одна рука заложена за спину, другая — то ли грозя, то ли указуя в небеса — поднята, и выставлен указательный палец.”

 

А это отрывок из фантастического романа “Град обреченный”. На обложке Ленинградского издания 1989 г. художник изобразил бритоголового жреца в кожаных сандалиях и то ли в древнеегипетском, то ли в древнегреческом хитоне. По содержанию романа, как и в “Медном Всаднике”, статуя преследует в мертвом городе членов экспедиции, интеллектуальным лидером которой выступает еврей Изя.

“Град обреченный”, по признанию младшего Стругацкого[4] одно из любимых произведений “братьев”. Чтобы понять, как такое рождается в головах столь популярных фантастов, нам придется заглянуть в их творческую кухню, которую они особенно-то и не скрывают: то ли потому, что сами не понимают, что творят, то ли потому, что считают — все равно никто ничего не поймет. И нам не придется проводить какие-то особые литературные изыскания; достаточно привести выступление Стругацкого-младшего на Ленинградском семинаре писателей-фантастов 13 апреля 1987 г.

 

“Всякий человек, который написал в жизни хотя бы двадцать авторских листов, знает, что существует две методики написания фантастических вещей. Методика номер один — это работа от концепции. Вы берете откуда-то, высасываете из пальца некую формулировку, которая касается свойств общества, мира, Вселенной, а затем создаете ситуацию, которая наилучшим образом её демонстрирует. Второй путь, сами понимаете обратный. Вы отталкиваетесь от ситуации, которая почему-то поражает ваше воображение, и, исходя из нее, создаете мир, одной из граней которого обязательно будет определенная концепция.”

 

По существу — это признание в методологической нищете, ибо обе методики написания фантастических вещей, изложенные Б.Н.Стругацким, иллюстрируют калейдоскопичность его личностного мировосприятия. Только, если в первом случае он, даже не пытаясь понять как устроен мир, “высасывает из пальца некую формулировку” концепции и создает ситуацию, “которая наилучшим образом её (т.е. формулировку концепции) демонстрирует”, то во втором случае он просто выдергивает из целостного процесса (разумеется, социального ибо с другими писатель дела не имеет) некий факт, который почему-то “поражает его воображение” и который становится основой для создания мира, “одной из граней которого обязательно будет определенная концепция”. Но почему тот или иной факт поразил его воображение, писатель определить не может, хотя и утверждает, что концепция мира, созданного его воображением, — вполне определенная. На самом деле факт, его поразивший, — не “какой-то”, и формулировка концепции, высасываемая им из пальца, — не “некая”, а результат проявления не осознаваемой им лично, но тем не менее объективно существующей и реально действующей в Западной цивилизации библейской концепции управления (или самоуправления).

Если же произведения братьев Стругацких читать внимательно, а не в умственно расслабленном состоянии, то в них можно найти и явные признаки отражения библейского мировоззрения, отличительным признаком которого является отсутствие связей с биосферой планеты Земля и с реальной хронологией глобального исторического процесса. Как и в Библии, в их произведениях отсутствует описание природы; их герои живут в мире без привязки к хронологии реальных событий; они без родовых корней и как бы ниоткуда; действуют как персонажи, лишенные свободы воли, т.е. как биороботы и потому невозможно к ним проникнуться настоящими человеческими чувствами. И все это потому, что мир братьев Стругацких далек и от прошлой и будущей реальности, которая, кстати их совсем и не интересует. Они, как и Евгений из “Медного Всадника”, создают свой мир, действительно “высосанный из пальца”. И это не домыслы антисемитов, а добровольное признание “кумира, патриарха и общего любимца” Б.Стругацкого, сделанные им самим через десять лет после выступления на семинаре фантастов-писателей:

 

“Очень скоро братья Стругацкие поняли, что пишут они не о том мире, который будет, но о Мире В Котором Им Хочется Жить. Именно так, все слова с большой буквы. Мы поймали себя на том, что заселяем будущее нашими знакомыми, при этом не особенно заботясь о том, куда денутся остальные, каким образом постепенно усвоят наши ценности. (…)

Мир, который у нас получился, был для нас вполне комфортен, но изобретать сюжеты в нем становилось все труднее. ”[5]

 

“Все труднее” — это очень значимое признание. Оно говорит о том, что Объективная реальность становится все более нетерпимой к попыткам подстричь ее под гребенку “братвы”, что и выразилось в весьма раннем уходе из жизни одного из “братьев-фантастов”, после чего “творческий тандем” разрушился, а писательский зуд оставшегося брата практически затух.

И все это вместе — результат антагонизмов сознания и подсознания и отсутствия методологической культуры в творчестве братьев Стругацких.

Если же методологическая культура в творческом процессе присутствует, то частные факты пропускаются через призму метода, в результате чего появляется субъективная концепция объективного процесса. И первый критерий адекватности субъективной концепции объективному процессу — сходимость с реальностью прогнозов развития объективного процесса в будущем и вскрытие ранее неизвестных фактов в их причинно-следственной связи в прошлом.

Новые, ранее неизвестные факты и общественная практика с течением времени либо подтверждают правильность субъективной концепции объективного процесса, либо вынуждают авторов концепции совершенствовать её, а то и пересматривать. Поскольку один и тот же объективный процесс проявляется в многообразии частных фактов, то разным людям могут быть доступны разнородные совокупности фактов. Hо, если они пытаются понять не отдельные факты, а один и тот же объективный процесс и обладают достаточно высокой методологической культурой, то с течением времени они неизбежно приходят к единой концепции одного и того же объективного процесса в силу общности свойств отображения.

В “Медном Всаднике” на уровне второго смыслового ряда мы видим адекватное описание некоего объективного процесса, в котором легко угадываются отдельные частные факты, изложенные и Титом Ливием в “Карфагене против Рима”, и Наумом Синдаловским в легенде о капитане Батурине, и Е. Вентцель в “Свежо предание” и братьями Стругацкими в “Граде обреченном”. Но в отличие от них Пушкин в данной тематике “видит общий ход вещей:

«Провидение не алгебра. Ум ч<еловеческий>, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного мгновенного орудия Провидения[6]».

Однако, вся проблема в том, что на любую интерпретацию пушкинских произведений имеют право только евреи. Всякие попытки раскрытия второго смыслового ряда пушкинских произведений неевреем или не принадлежащим к еврейской мафии замалчиваются прессой, либо подаются читателю примерно в таком виде: “О Пушкине очень много написано. Есть серьезная литература, но иногда приходится читать такое, что просто диву даешься. Например, мне попалась книжка о том, что «Руслан и Людмила», это разоблачение жидо-масонского заговора”. Так Н.Н.Скатов, директор Института русской литературы (ИРЛИ), прокомментировал в своем интервью “Вечернему Петербургу” работу Внутреннего Предиктора СССР “Руслан и Людмила — Развитие и становление государственности народа русского и народов СССР в глобальном историческом процессе, изложенное в системе образов Первого Поэта России А.С.Пушкина”.

Конечно, некоторая часть нееврейского населения всегда завидовала (и до сих пор завидует) жизни части еврейства за счет перераспределения в их пользу руководством еврейской общины некоторой доли монопольного ростовщического дохода, взимаемого диаспорой со всего населения в месте обитания и ведения торговых операций при поддержке ростовщического кредита. В том числе и некоторая часть местной, прикормленной еврейством петербургской “элиты”, завидует роли еврейства в качестве глобальной “элиты” и потому на любую попытку приоткрыть читателю агрессивную сущность хозяев библейского проекта (а именно этому вопросу посвящена упоминаемая Н.Н.Скатовым работа) навешивает ярлык типа — это “клеветническое измышление по поводу жидо-масонского заговора”.

В действительности же существующее в конце ХХ века наиболее распространенное «клеветническое измышление» — обвинение еврейства и его верхушки в стремлении к безраздельному мировому господству в формах расистского глобального государства, в котором всем неевреям предназначена доля рабской силы. А клеветническими по отношению к “антисемитам” являются утверждения противоположного смысла: что еврейство не приверженно одной из разновидностей фашизма, чьи хозяева (они же — хозяева библейской концепции) устремились к безраздельному мировому господству.

На самом деле в осознанной и бездумной приверженности этой доктрине евреев и состоит их «непохожесть чем-то на остальных людей», которую “антисемиты” зачастую отождествляют с “жидо-масонским заговором”, а жидовосхищенные, типа Н.Н.Скатова, с непорочностью любого культурного наследия еврейства. И потому, вне зависимости от того хотела этого или не хотела прикормленная нееврейская “элита”, еврейская культура осознанно, а для большинства самих евреев — бездумно, враждебна культуре всех народов; а придерживающиеся её евреи и жидовосхищенные неевреи объективно являются врагами всех народов без исключения. Кроме того, исторически реальная еврейская культура, её носители, пропагандисты и защитники враждебны и биосфере Земли, поскольку технико-технологический прогресс под кнутом ростовщичества следует биосфернозапретными путями, что выразилось в неоспоримом глобальном биосферно-экологическом кризисе.

Кумир — “Медный”, а конь — “Бронзовый”. Что это значит? Комментариев — много и все противоречивые. Во внимание принимается обычно общий контекст, но у Пушкина все равнопрочно, а, следовательно, важны и детали. Приглядимся к ним внимательно. Прежде чем “Всадник Медный” понесется за сумасшедшим Евгением, он дважды будет называется “кумиром”. Причем, если в первой части “кумир” стоит “над возмущенною Невою”, то во второй — сидит “над огражденною скалою”.

“И сказал Господь Моисею: сделай себе (медного) змея и выставь его на знамя, и (если ужалит змей какого-либо человека), ужаленный, взглянув на него, останется жив”. Библия, Числа 21:8. Этот фрагмент библейской истории, отраженный только в русской живописи картиной Ф.Бруни “Медный Змий”, дает разгадку подлинных причин сумасшествия Евгения: на уровне сознания библейская заповедь — “Не сотвори себе кумира!”; на уровне подсознания — “сделай себе (медного) змея и выставь его на знамя”.

Вот так-то…

 

[1] — А-а! Вы — историк? — с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.

— Я историк, — подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: — Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история! (М.А. Булгаков, “Мастер и Маргарита”, глава 1)

[2] “От легенды к легенде”, Наум Синдаловский. Газета “Час Пик” № 136, 17 сентября 1997 г.

[3] Если «рацио» — разумное, то «иррациональное» — неразумное.

[4] “Стругацкие: число — множественное, степень превосходная”, интервью Б.Стругацкого “Новой газете” № 46, 17 — 23 ноября 1997 г.

[5] Там же.

[6] А.С.Пушкин. “О втором томе «Истории русского народа» Полевого”. (1830 г.). Цитировано по Полному акдемическому собранию сочинений в 17 томах, переизданному в 1996 г. в издательстве «Воскресенье» на основе издания АН СССР 1949 г., с. 127. Слово «случая» выделно, самим А.С.Пушкиным. В изданиях, вышедших ранее 1917 г., слово «случая» не выеделяли и после него ставили точку, выбрасывая текст «— мощного мгновенного орудия Провидения»: дореволюционная цензура полагала, что человеку, не получившему специального богословского образования, не престало рассуждать о Провидении (см., в частности, издание А.С.Суворина 1887 г. и издание под ред. П.О.Морозова); а церковь не относила Солнце Русской поэзии к числу писателей, произведения которых последущим поколениям богословов пристало цитировать и комментировать в своих трактатах. В эпоху господства исторического материализма издатели А.С.Пушкина оказались честнее, нежели их верующие в Бога предшественники, и привели мнение А.С.Пушкина по этому вопросу без изъятий.