Любознательный читатель спросит: “Где же существует такая школа?” У Пушкина, уважаемый читатель, у Пушкина! Обратитесь к его стихотворению “В начале жизни школу помню я” (Ист.34, с.201). Желающие войти в “храм”, который Пушкин создавал и который скромно назвал “Домик в Коломне”, должны пройти пушкинскую школу начального обучения. Только после этого они смогут стать обладателями “ключей” к дверям “Храма”. Пушкин учитель строгий и заботливый. Стихи написаны им в болдинский период вскоре после завершения “Домика в Коломне”. В этом я вижу проявление заботы о тех, кто пожелает войти в его “храм”. Строгость же учителя проявляется в его требовании самостоятельности работы ума. И вот я решился пройти начальный курс обучения и готов поделится с читателями своим скромным опытом. Отправным моментом мне служило собственное стремление к восстановлению целостности мировосприятия.

 

В начале жизни школу помню я;

Там нас, детей беспечных, было много;

Неровная и резвая семья.

 

Дети все природою от рождения наделены (в неравной степени, конечно) целостностью мировосприятия. Потому-то они так болезненно реагирует на проявление зла, на подмену понятий “добра” и “зла”, пока взрослые дяди и тети сладким голосом не объяснят им “полезность” такой подмены. Эту миссию дробления детского сознания с последующей ее стерилизацией во времена Пушкина осуществляла Церковь, особа с виду смиренная и величавая, но охранные функции в отношении развития сознания исполняющая строго.

 

Смиренная, одетая убого,

Но видом величавая жена

Над школою надзор хранила строго.

Толпою нашею окружена,

Приятным, сладким голосом, бывало,

С младенцами беседует она.

 

Обладая целостностью мировосприятия, Пушкин хорошо видел хитроумную подмену понятий, совершаемых церковью, т.е. понимал, что скрыто за покрывалом церковных таинств, и потому считал возможным иметь собственное представление об основных нравственных ценностях и о путях развития мира человеческих отношений, независимо от смены религиозных воззрений, которые лишь отслеживают путь социального развития человечества.

 

Ее чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса,

Но я вникал в ее беседы мало.

Меня смущала строгая краса

Ее чела, спокойных уст и взоров,

И полные святыни словеса.

 

Слушая юбилейную пушкинскую передачу по центральному телевидению 6 июня 1989 г., я поражался рассуждениям современных пушкинистов (кажется, ведущим передачу был все тот же В.Непомнящий) об эволюции религиозных взглядов поэта от атеизма до осмысленного христианства. Сразу видно, что никто из них даже не пытался пройти курс начального обучения в школе Пушкина. Сейчас у нас “плюрализм” мнений, который современные плюралисты хотят свести к плюрализму выводов. Плюрализм этот, как всегда, однобокий. В его программу входит широкое обсуждение любых идеологий, в том числе и религиозных, ибо сейчас это модно.

 

И вот что странно и непонятно в этом обсуждении. Все признают, что Человечество едино. Религиозные воззрения возникают в разные исторические эпохи, в разных исторических общностях, но раз Человечество едино, то и развитие религиозной мысли в едином Человечестве должно объединяться неким связующим началом. Познать, а следовательно, и понять это связующее начало духовной жизни конкретному человеку как части всего Человечества, разделенного рамками исторических эпох, национально-культурных государственных образований, могла бы помочь только МЕТОДОЛОГИЯ диалектического материализма. Но именно ДИАЛЕКТИКА как методология познания Мира есть и остается монополией узкой группы профессионалов-философов, как правило, оторванных от реальной жизни и общающихся между собой на неком жреческом жаргоне, непонятном простому народу. И возникает странная ситуация: методология вроде бы есть и в то же время ее нет, а потому говорить о ней как-то не принято. Прямых указаний на это нет, но “мягко и культурно” этот вопрос всегда обходится. Еще бы, мы же не строим (при строительстве методология нужна!) – мы перестраиваем. Вот только бы знать, “что” и во “что” перестраиваем? Обычно объясняют: “перестраиваем “плохой” социализм в “хороший”. Но как отличить “хороший” от “плохого”, “добрый” от “злого” – об этом не говорят. Без понимания диалектики, по законам которой развивается вечно живой, изменяющийся мир, разобраться с этим вопросом невозможно. Законы диалектики объективны и не зависят от той информационной каши, которой перегружено раздробленное обилием фактологии сознание современного человека. Поэтому “начальная школа Пушкина” небезопасна для современных плюралистов. Но Пушкин жил в конкретное историческое время, и потому вернемся к его заботам, тем более что они не так уж и несовременны.

 

Как и все его неровное и резвое окружение, он вынужден был слушать “полные святыни словеса” но вникал в них мало. Другими словами, этой святости поэт предпочитал целостность мировосприятия древних, диалектичность их мышления, которая давала художнику большую свободу при творческом отражении реального мира.

 

Дичась ее советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров,

 

Поразительна по глубине мысли последняя строка. Смысл того, что преподносят церковники, ему понятен более, чем им самим. Он не сомневается в их правдивости, но сомневается в другом: понимает ли сама церковь свои советы и укоры Человеку? Поэт не желает вступать с церковью в бессмысленный спор. В спор можно вступать с теми, кто не понимает, но стремится понять. Церковь же всегда вставала на пути этого стремления и беспощадно расправлялась с теми, кто не так, как требовали ее догмы, понимал ее. Отсюда пушкинское “Я про себя превратно толковал”. Потому так высоко ценил Пушкин древнегреческую поэзию: она была для него кастальским ключом вдохновения, в ней он черпал силы для сохранения целостности собственного мировосприятия. Это и сейчас дело трудное, а тогда:

 

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал.

 

Не исключено, что поэт читал труды греческого философа Порфирия (233-304г.н.э.), ученика Платона, автора сочинения “Против христиан”.

 

Там нежила меня теней прохлада;

Я предавал мечтам свой юный ум,

И праздномыслить было мне отрада.

 

Политеизм древних греков отражал в их сознании обожествление природы, а значит и бережное отношение к ней, любовь, что выражалось в гармонии творческого самовыражения художников-мастеров дохристианской эпохи. Образцы поэзии, скульптуры, живописи, архитектуры – все, что дошло до нас с тех времен, после разрушительной борьбы церкви с “идолопоклонством”, по-прежнему остается эталоном красоты и совершенства. Пушкин высоко ценил творения древнегреческих мастеров-скульпторов, и это восхищение передается нам в образной форме:

 

Любил я светлых вод и листьев шум,

 И белые в тени дерев кумиры,

И в ликах их печать недвижных дум.

Все – мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках,

На главах лавры, на плечах порфиры.

 

Редко кто обладал такой способностью к совмещению в слове понятий на первый взгляд несовместимых. Это под силу лишь талантам с целостным мировосприятием. Действительно “мрак” и “свет” в реальном мире существуют, но далеко не каждому дано увидеть их сосуществование. Пушкин умел не только видеть, но и передать нам это видение. Поэтому мы верим, что мрак может быть великолепным(см.прим.9), особенно если это мрак чужого сада. Здесь все дышит живыми образами, символами, а вся тайна этой строки в слове “чужой“. Ведь жил-то Пушкин в саду христианском, а восторгался садом языческим, и потому искренне стремится передать нам прелести “чужого”, но не “чуждого” целостному мировосприятию языческого мира, по отношению к которому Церковь внушала страх греха. И вот мы уже ощущаем прелесть этого страха, который на языке Пушкина, на языке образно-логическом, становится сладким.

 

Все наводило сладкий некий страх

Мне на сердце;

 

Пушкин идет дальше и показывает христианскому миру ущербность этого страха, поскольку он знает, что в совершенных образах языческого искусства заложен огромный потенциал вдохновения:

 

… и слезы вдохновенья

При виде их рождались на глазах.

 

Тонко чувствуя гармонию, красоту, совершенство творений древних, Пушкин понимал ханжеское лицемерие Церкви, стремящейся придавить тягу человека к творчеству, в процессе которого он становится богоравным и боговдохновенным. Отсюда – “бесов изображенья” под его рукою превращаются в “чудесные творения”.

 

Другие два чудесные творения

Влекли меня волшебною красой:

То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой –

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал –

Волшебный демон – лживый, но прекрасный.

 

Видимо, речь идет о статуях Апполона и Венеры, – говорится в примечаниях издания Томашевского (Ист.34, с.512). Посмотрим, так ли это?

 

Столь упрощенное представление образов пушкинской поэзии, по-моему является следствием занижения меры понимания Пушкиным глубинных основ древнегреческой мифологии, особенно тех ее сторон, которые раскрывают психофизиологическое воздействие на личность в Древней Греции некоторых культов политеизма. Ведь Пушкин дает описание не столько внешних, сколько внутренних черт “идолов”, а также их способностей воздействовать на психику человека. Но если в отношении первого “идола” поэт выразился достаточно определенно в части внешних примет – “Дельфийский идол” (это и позволило комментаторам дать ему имя Аполлон), то отсутствие ясных внешних примет в отношении женообразного и сладострастного волшебного демона легко ввело, по-моему, комментаторов в заблуждение. Женообразный, но не женский, да и демон – “идол” мужского рода. Венера – богиня красоты – им быть не могла. Тогда кто же? Если Аполлон – действительно бог “силы неземной”, то Дионис – бог избытка сил. Да, в политеизме древних язычников, более глубоко, по сравнению с политеизмом, отражавшем природу человека, был и такой бог, помогавший вместе с другими богами нашим далеким предкам более гармонично, т.е. на созидательном, а не разрушительном уровне разрешать естественные противоречия, заложенные в самой природе человека.

 

Для раскрытия этого тонкого момента психофизиологической природы человека, обратимся к книге врача В.Вересаева “Живая жизнь” (Ист.35, с.54-55). «Эллины хорошо знали, что кратковременное безумие способно спасать людей от настоящего длительного безумия: кто противится дионисийским оргиям, тот сходит с ума».

 

«Эллинские боги – Аполлон и Дионис имеют действительно некоторое отношение к нашей психике и духовной (то есть культурной) жизни, – пишет врач-психиатр Е.Черносвитов (“Мы устали преследовать цели…?” О психических эпидемиях и некоторых тенденциях в культуре”). В философию понятия аполлоновского и дионисийского типа культур и двух начал бытия ввел, как известно, Ницше. Аполлоновское – светлое, рациональное, гармоничное начало. Дионисийское – темное, экстатико-оргазмическое, хаотическое. Когда царит Аполлон – в мире ясность, красота и покой. При правлении Диониса – звучит козлиная песнь и наступает всеобщая трагедия (козлиная песнь и есть по-гречески “трагедия”). При Дионисе мир становится реальностью постоянного восторга, опьянения, безудержного смеха, оргазма, люди не перестают чувствовать себя сильными и испытывают прилив все новых и новых сил, дух на подъеме, то ли в эйфории, то ли в экзальтации. Ясно, что такая “реальность” для нашего мира есть потусторонность или сюрреальность, где постоянно могут пребывать лишь наркоманы и перверстные (извращенные) субъекты. Дионисийство – лишь одна сторона, отлично обнажающая в художественной, естественно, форме механизмы общественных психических эпидемий.» (“Наш современник”, 10, 1989). Эпидемий, которые обрушились в наше время на современное молодое поколение. Прекрасно понимая опасность этих явлений, Пушкин уроками своей школы в образной, художественной форме раскрывает психологическое содержание воздействия дионисийства на молодое поколение и как бы предупреждает о возможных последствиях увлечения “безвестными наслаждениями”, поскольку “темный голод” разрушаемой психики утолить ими невозможно. Расплатой увлеченным “безвестными наслаждениями” всегда будут “уныние и лень”, а психические силы, растраченные понапрасну, превращают творческий потенциал молодости в “тщету”. Отсюда у Пушкина следующие шесть строк:

 

Пред ними сам себя я забывал;

В груди младое сердце билось – холод

Бежал ко мне и кудри подымал.

Безвестных наслаждений темный голод

Меня терзал – уныние и лень

Меня сковали – тщетно был я молод.

 

Нет, молодость поэта не была тщетной. И хотя мы видим, что его слияние с мироощущением древнегреческих философов было настолько полным, что вряд ли могло быть понято и принято его современниками, уроки его школы не должны пройти бесследно для его потомков, ибо все его творчество пронизано светлым, гармоничным началом.

 

Поразительные по краткости и точности изображения тех, кого Церковь в первые столетия своего существования представляла человеческому сознанию в образе “идолов”. Для восстановления целостности мировосприятия читателя Пушкин пользуется, казалось бы, несовместимыми эпитетами, которые, однако, благодаря его образно-логическому языку не режут нашего слуха: “лживый, но прекрасный”, или “полон гордости ужасной”. Наверное, только самому Богу под силу столь тонкое понимание сложного и противоречивого духовного мира политеизма древних язычников.

 

Уроки Пушкина кратки, но точны, опрятны и выразительны. Сейчас, когда многим непонятно, почему наше общество и особенно молодежь вдруг захлестнули волны психических эпидемий (наркомания, токсикомания, алкоголизм, секс и все виды музыкального фанатизма), можно напомнить, что бога избытка сил Диониса всегда сопровождали другие эллинские боги, такие, например, как Сизиф – гений плутни, подлога и мошенничества; Ламния, прятавшая глаза, чтобы не видеть всеобщего бесчестия; Меретрикса – покровительница разврата; Тидей, съевший мозги Меланипа и покинутый Минервой; Пацифая – занимающаяся скотоложством, и др. Их современные ипостаси, грубо вторгаясь в нашу жизнь через средства массовой информации и прежде всего телевидение, в отличие от кратковременных Дионисийских оргий, которые чисто физиологически разряжали тоску, ужас и отчаяние, накапливающиеся в душе человека, являются уже своеобразным механизмом провоцирования и поддержания в обществе длительного и устойчивого состояния безумия толпы, в которой человек всегда одинок. Зачем это нужно? – спросит читатель. Да затем, чтобы отвлечь каждого отдельного человека от решения надвигающихся социальных проблем и тем самым парализовать общество в целом, лишить его способности активно и коллективно противостоять проявлениям социального зла. Чувство одиночества в толпе опаснее чувстства одиночества, которое испытывает человек, оставаясь наедине с собой. И Пушкин передает это точно:

 

Средь отроков я молча целый день

Бродил угрюмый – все кумиры сада

На душу мне свою бросали тень.

 

Боги древних греков в их сознании были живыми, духовно близкими самой природе человека. Воплощенные в мраморе, бронзе, золоте лучшими мастерами своей эпохи, они олицетворяли вечность красоты и совершенство подлинных кумиров человечества. Кумиры же современного сада проходят по жизни словно тени, скрывая от человека свет подлинного искусства и разрушая его психику. Они не могут быть эталоном красоты и совершенства, и потому их образы не оставят следа не только в памяти Человечества, но и в памяти даже одного поколения. Их духовная пустота служит топливом, с помощью которого поводыри толпы извлекают деньги даже из навоза.

 

Пушкин переводами Гомера не занимался, хотя, по-моему мнению, он мог бы быть подлинным союзником мыслей великого слепца, ибо всю свою жизнь боролся за ясность и чистоту слов, поскольку понимал, что четко очерченные понятия людей объединяют, а слова-хамелеоны, дающие возможность совершать подмену понятий, разъединяют. Вероятно, Первый Поэт России владел некой тайной певца колыбели цивилизации, но будучи художником-творцом, тайну эту он раскрыл не переводами, а всем своим творчеством. Вот почему его не мог удовлетворить перевод “Илиады”, сделанный Гнедичем:

 

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

(Ист.34, с.203)

 

В чем видел Пушкин однобокость переводов Гнедича, думаю, теперь читателю и самому понятно. Гнедич творцом не был, он был всего лишь переводчиком. Желающий убедиться в этом должен хотя бы сравнить три строки первой главы романа “Евгений Онегин” с описанием белых ночей Петербурга

 

Как часто летнею порою

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

(Ист.37, с.29)

 

с поразительно многословным примечанием N8, с.74. Конечно, Пушкин умел и любил пошутить, и данное примечание поэта, ценившего “краткость как сестру таланта”, можно было бы принять как очередную сатиру не собрата по перу. Но нет, если он и шутил, то шутил “довольно крупно” и только ради удовольствия публики не стал бы переписывать это скучное, напыщенное, гекзаметром исполненное самостоятельное творение Гнедича. Многословным примечанием Пушкин давал современным и будущим читателям предметный урок, как писать не надо: “Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

 

“Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак.

Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.

На взморье далеком сребристые видны ветрила

Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.

Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,

И пурпур заката сливается с златом востока:

Как будто денница за вечером следом выводит

Румяное утро. – Была то година златая,

Как летние дни похищают владычество ночи;

Как взор иноземца на северном небе пленяет

Слиянье волшебное тени и сладкого света,

Каким никогда не украшено небо полудня;

Та ясность, подобная прелестям северной девы,

Которой глаза голубые и алые щеки

Едва оттеняются русыми локон волнами.

 Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят

Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;

Тогда Филомела полночные песни лишь кончит

И песни заводит, приветствуя день восходящий.

Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;

Роса опустилась

 . . . . . . . . . . . . . .

Вот полночь; шумевшая вечером тысячью весел,

Нева не колыхнет; разъехались гости градские;

Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;

Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;

Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,

Где в ночь откликается ратная стража за стражей.

Все спит . . .”

(Ист.37, с.193)

 

И чтобы покончить с этим вопросом, приведу высказывание Пушкина, которым он завершил свои “Отрывки из разговоров” в 1830г.:

«Но сатира – не критика, эпиграмма – не опровержение. Я хлопочу о пользе словесности, не только о вашем удовольствии…» (Ист.2, с.265).

 

Итак, тайна слепого Гомера – в целостности и диалектичности восприятия всей древнегреческой культуры. Пушкину, в отличие от Гнедича, эта тайна была доступна, и поэтому “К переводу Илиады” написано Пушкиным сразу же после “В начале жизни школу помню я”.

 

Так Первый Поэт России не только дал нам в художественной форме урок начальной школы диалектики, но и сопроводил его прекрасным демонстрационным материалом.