Тогда, на площади петровой
Где дом в углу вознесся новой,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
Считается, что Пушкин был великим мастером мистификаций. “Медный Всадник” наполнен ими до предела. Внешне текст как бы привязан к общеизвестным достопримечательностям Петербурга, но эта привязка очень странная. Она создает особую систему информационных умолчаний, которые, даже в случае их прямого оглашения, не могли быть поняты и тем более приняты читателями — современниками Пушкина. Так, например, Сенатская площадь никогда не называлась Петровой. В полном и достоверном тексте поэмы, в отличие от всех прежних публикаций, слово “петровой” дается со строчной, а не с заглавной буквы. “Петрос” в переводе древнегреческого — скала, камень и потому, скорее всего, Пушкин имел в виду площадь, мощеную камнем. Мостили в те времена и деревянным брусом, но во второй части поэмы поэт раскроет смысл и этого иносказания:
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
“Тяжело звонкое скаканье” невозможно по деревянной брусчатке. Есть в оригинальном тексте и другие рассогласования с известными каноническими текстами поэмы. Так, например, запятая после слова “тогда” (в предыдущей цитате) — отсутствует. Кажется мелочи? А это как посмотреть. Без запятой и с названием площади “Петровой” фраза “Тогда на площади Петровой” — вполне определенна в смысле времени и места описываемых далее событий; по тому же, как она дается в оригинальном тексте читателю предлагается самому решить вопрос, когда и где происходило описываемое действие. И если принять версию, согласно которой имя Евгений — код, мера образа того социального явления, которое всеми воспринимается на обыденном уровне в качестве еврейства, то можно считать, что Пушкину благодаря особой системе умолчаний удалось показать существование этого загадочного явления в глобальном историческом процессе одновременно в далеком прошлом и настоящем. И еще одна “мелочь”: в оригинальном тексте дом не “новый”, а “новой”.
Во времена написания поэмы, согласно словарю В.И. Даля, слово “новой” означало — иной, другой.
Рис. 1. План Сенатской площади (ныне пл. Декабристов).
10 — памятник Петру I; 11 — дом Лаваля; 12 — здание Сената;
13— здание Синода; 14 — арка с фигурами “гениев”, соединяющая здания Сената и Синода; 15 — Конногвардейский манеж; 16 — Исаакиевский собор; 17 — дом Лобанова-Ростовского; 18 — Главное Адмиралтейство.
Если рассматривать текст поэмы с привязкой к конкретно описываемому месту и времени (известно, что об истине “вообще” говорить бессмысленно; истинное понимание того или иного явления всегда связано с определенным местом и временем), то первый смысловой ряд указует на ставший литературной достопримечательностью дом Лобанова-Ростовского, который в 1833 г. действительно был новый (построен в 1817-1820 г. по проекту известного архитектора О.Монферрана). Как видно из рис. 1, этот дом отличается от всех окружающих его зданий тем, что занимает участок, имеющий в плане форму прямоугольного треугольника и потому выглядит с высоты птичьего полета как двускатная пирамида положенная на бок. Его главный фасад, обращенный к Адмиралтейству, украшен в центре портиком из восьми колонн коринфского ордера, опирающихся на сильно выдвинутую вперед аркаду, предназначенную для подъезда экипажей к парадному входу. Ставшая столь известной мраморная скульптурная группа из двух львов, установленная на “возвышенном крыльце”, примыкающем к аркаде этого дома-пирамиды вместе с созданной воображением поэта фигурой Евгения, напоминающей Наполеона, (“без шляпы, руки сжав крестом”) и есть мистически связующее звено первого смыслового ряда поэмы со вторым и третьим.
Известно, что Сенат и Синод в России во времена монархии Романовых, а также Верховный Совет СССР и ЦК КПСС в годы советской власти, были заложены в упряжку библейской концепции мирового “господства” еврейства над всеми народами с их достоянием. Все нижестоящие государственные институты власти, включая управленческие структуры средств массовой информации, производственных предприятий, творческих союзов, различных добровольных обществ и фондов были пронизаны представителями меж(интер)национальной мафии настолько, что ни одно решение в трех важнейших сферах жизнедеятельности общества — информации, кадров и финансов — не могло быть принято без их участия. Можно сказать, что посредством еврейства осуществлялся тотальный контроль всех звеньев структурного и бесструктурного управления государством. Само еврейство при этом было и средством и жертвой тоталитарной системы, поскольку из его среды более всего и вышло, так называемых революционеров и диссидентов, которые, словно термиты, подтачивали саму систему до тех пор, пока она окончательно не разрушалась.
Через мистическую связь, “как живых мраморных львов сторожевых”, с непонятно откуда взявшимся в истории глобальной цивилизации еврейством (мы расстались с Евгением уснувшим накануне наводнения) открывается второй смысловой ряд поэмы. Мистика же описанной Пушкиным сцены в том, что в районе Сенатской площади существует два здания со львами на крыльце. Расположены они, как видно из представленного на рис. 1 плана, на двух противоположных углах площади: на юго-восточном — вдали от “Медного Всадника” — дом Лобанова-Ростовского (информация по оглашению), и на северо-западном — вблизи от “Медного Всадника” — дом Лаваля (информация по умолчанию), который составляет единый архитектурный комплекс с Сенатом и Синодом.
Рис. 2. Арка, соединяющая Сенат и Синод с двумя скульптурными фигурами “гениев”.
Рис. 3. Скульптурная фигура “гения”.
Фасад дома Лаваля, выходящий на набережную Невы, как и фасад дома Лобанова-Ростовского, имеет крыльцо с двумя львами. Однако, в отличие от дома Лобанова-Ростовского, который (по крайней мере до последнего времени) ничем примечательным в историческом плане не отмечен, дом Лаваля сыграл заметную роль в судьбе России, поскольку непосредственно вошел в летопись культурной и общественной жизни Петербурга бурных 1820-х годов. В его стенах собирались декабристы, зараженные “модной болезнью” — масонством, перед восстанием 14 декабря 1825 г. Свое отношение к “больным” Пушкин выразил за полгода до трагических событий в “Сценах из Фауста”.Последние же соединены аркой (рис. 2) со скульптурными фигурами “гениев” (рис. 3), которые как бы седлают два главных государственных учреждения времен династии Романовых. Данная арка послужила поводом к рождению известного в дореволюционные времена каламбура: “Скотейший Синод и грабительствующий Сенат живут подарками”. Официальные названия этих имперских учреждений были: Святейший Синод и Правительствующий Сенат. Таким образом, в каламбуре обыгрывалось созвучие: Скотейший — по отношению к Синоду (жеребячья порода — прозвание “духовного” сословия); и Грабительствующий — по отношению к Сенату (правительственные чиновники в России всегда воровали).
Корабль испанский трехмачтовый
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
Это ответ пушкинского Мефистофеля на вопрос пушкинского Фауста: Что там белеет? говори, — после чего пушкинский Фауст, в отличие от Фауста Гете, решает:
“Все утопить!”
Все и было утоплено, т.е. “обрезано” в соответствии с указанием, данным в поэтической форме за полгода до событий на Сенатской площади. Что касается второго смыслового ряда в ответе пушкинского Мефистофеля, то речь в нем идет об исторических путях движения носителей “модной болезни” в Россию, которые действительно были хорошо известны Пушкину. Реальные же, то есть экономические причины миграции еврейства из Испании в Голландию, столетие спустя были хорошо показаны Лионом Фейхтвангером в “Испанской балладе”.
“Корабль испанский трехмачтовый” — галион[1], единственный тип судна тех времен, на котором могли разместиться примерно триста человек. Также известно, что из шестисот членов, принадлежавших к тайным (Северное и Южное) обществам и проходящих по делу декабристов, более половины числились членами различных масонских лож[2]. В то же время отношения Пушкина с руководителями этих обществ были сложными. Судя по письмам, с одним из них дело чуть не дошло до дуэли. Масонское прозападное обезьяньиченье без понимания конечных целей играющих в “посвящения” было противно Первому Поэту России.
После изгнания из Испании евреи с награбленным посредством ростовщичества золотом бежали морем в Голландию, после чего интенсивность экспансии еврейского капитала в Европе резко возросла. Не миновала эта экспансия и России. Столетие спустя она станет причиной многих её бед и потрясений. Так что у Пушкина были серьезные основания для оглашения своего варианта решения вопроса, поднятого Фаустом и в образной форме раскрытого пушкинским Мефистофелем.
Поэт и сам был бы не прочь “все утопить” до того, как катастрофа разразится и экспансия доктрины “Второзакония-Исаии”, бездумными исполнителями которой были в основном евреи, завершится.
Однако, процесс экспансии продолжался, поскольку шел не “сам собой, как ступа с Бабою-Ягой”, а под контролем “львов сторожевых” — левитов. Чтобы раскрыть тайну истории, которую нам хотят представить как тайну еврейства, придется приподнять завесу над одной из самых древних загадок, заданных человечеству левитами. Но для этого следует внимательно вчитываться не только в то, что они открыто провозглашают, но и вслушиваться в то, о чем они тщательно умалчивают. С этих позиций проанализируем “писание” одного из современных левитов, который сумел рассмотреть возможно и сохранившийся в какой-то мере на биологическом уровне у человека “Эдипов комплекс”, но почему-то не захотел увидеть реально существующий на социальном уровне “комплекс Екклезиаста”:
“Несомненно, еврейский народ сложился из весьма различных привходящих элементов, однако наибольшее различие внутри этих племен создавалось тем, выпало ли на их долю пребывание в Египте и все, что последовало затем, или нет. С учетом этого обстоятельства можно сказать, что нация возникла благодаря соединению двух составных частей, и не случайно после краткого периода политического единства она распалась на две части, царство Израиль и царство Иудея. Истории нравятся такие реставрации, когда более поздние слияния отменяются и снова дают о себе знать ранние разделения. Впечатляющий пример подобного рода показала, как известно, Реформация, когда она снова выявила пограничную линию между некогда принадлежавшей Риму и сохранившей независимость Германии, через более чем тысячелетний промежуток времени. В случае с еврейским народом мы не можем продемонстрировать столь же верного воспроизведения древней ситуации; наше знание той эпохи слишком недостоверно для определенного утверждения, что в северном царстве сосредоточились давние аборигены, а в южном — возвращенцы из Египта, однако позднейшее распадение и здесь не могло произойти без всякой связи с имевшей место ранее искусственной спайкой. Былые египтяне (будущие евреи: наш комментарий) оказались, по-видимому, малочисленнее прочих, но проявили себя более сильными в культурном отношении; они решительнее влияли на позднейшее развитие народа, потому что принесли с собой традицию, у остальных отсутствовавшую. А может быть — еще и что-то другое, более осязаемое, чем всякая традиция.”
Это выдержки из монографии З.Фрейда “Человек Моисей и монотеистическая религия”, написанной им в 1938 г.
Что означала для кочевников, изгоняемых из цивилизованного Египта в безводную и совершенно не приспособленную для жизни Синайскую пустыню, “искусственная спайка, более осязаемая, чем всякая традиция”? Фрейд ничего об этом прямо не говорит, но кое о чем мы можем и сами догадаться, если воспроизведем по его совету древнюю ситуацию и соотнесем её с современной. И тут мы обнаружим, что вся современная история, опирающаяся на письменные источники, свидетельствует о том, что евреев ото всюду изгоняли по причине их особой “искусственной спайки”, непонятной и неприемлемой окружающим народам. И только вторая книга Торы — “Исход” излагает нам историю добровольного бегства евреев. Но тогда одно из двух: либо в Древнем Египте не было евреев, а в плену случайно оказались какие-то особо свободолюбивые кочевники, почему-то не пожелавшие приобщаться к благам развития цивилизации[3] (рабство в те времена было явлением обычным и повсеместным); либо и процесс пленения, и плен Египетский вместе с последующим за ним 42-х летним “Синайским турпоходом” не были случайными, а являлись по существу этапами единого социального эксперимента глобального уровня значимости. Но тогда эти, внешне кажущиеся не связанными меж собой эксцессы, выглядят как тщательно спланированная и жестко целенаправленная акция жречества Амона по отношению к обыкновенным кочевникам по их “искусственной спайке, более осязаемой, чем всякая традиция”, после которой ничем ранее не отличающиеся от всех прочих кочевники “чудесно” превратились в особо сплоченную общность, которую мы и воспринимаем ныне в качестве евреев. Чтобы разобраться во имя каких целей и кто мог столь последовательно осуществлять достаточно продолжительную по времени акцию (речь идет о планировании мероприятий на период жизни трех-четырех поколений), необходимо понять, кто такие были левиты и какова была их миссия в процессе превращения людей в выдрессированных “обезьян”. В этом нам снова поможет З.Фрейд:
“К величайшим загадкам иудейской пра-древности относится происхождение левитов. Их возводят к одному из двенадцати колен израилевых, к колену Левиину, однако ни одно предание не берется указать, где первоначально расселялось это колено или какая ему была отведена часть в завоеванной земле Ханаанской. Они занимают важнейшие священнические посты, однако левит не обязательно священник, это не название касты. Наше предположение о личности Моисея подводит нас вплотную к отгадке. Невероятно, чтобы большой господин, как египтянин Моисей, отправился к чужому народу без сопровождения. Он, разумеется, привел с собой свиту, своих ближайших сторонников, своих писцов, свою челядь. Они и были первоначально левитами. Утверждение предания, согласно которому Моисей был левит, представляется прозрачным искажением факта: левиты были людьми Моисея.” с. 164 – 165, З.Фрейд, “Психоанализ. Религия. Культура”, Москва, Изд. “Ренессанс”, 1992 г.
В приведенном выше отрывке не так важно, о чем говорит левит современности, как то, о чем он умалчивает. Открыто выставляя надуманную дилемму: писцы-левиты люди Моисея? или Моисей из писцов-левитов? ( известно, что Моисей, также как впоследствии Христос и Мухаммад, ничего сам не писал), Фрейд своей системой умолчаний закрывает читателю доступ к технологии создания писцами-левитами образа библейского Моисея, искусно подменяя им Моисея исторического[4]. Внешне же все это выглядит так, как и показано в поэме:
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом[5],
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
В действительности — все наоборот: “львы сторожевые” — левиты уже более трех тысяч лет, надежно оседлав еврейство, посредством этой, самой древней мафиозной общности, управляют жизнедеятельностью многих национальных толп западной цивилизации. Почему же в поэме львов двое? Ответ на этот вопрос, а также на вопрос о том, кто кого оседлал, мы можем найти в книге Альбера Ревиля “Иисус Назарянин”, изд. 1909 г.
Талмудический трактат, озаглавленный “Пирке Абот” (по-русски: “Изречения старцев”), один из самых древних в этой громоздкой коллекции, передал нам исходный пункт, лишенный всякого исторического значения, этой традиционной теории: Моисей, говорит он, получил Закон на Синае и передал его Иисусу Навину. Иисус Навин передал его Старейшинам; Старейшины — Пророкам; Пророки — людям Великого Собрания (или Великой Синагоги). Эти последние дали три правила:
— будьте обдуманы в своих суждениях;
— старайтесь иметь много учеников;
— насадите изгородь вокруг Закона.
С того времени начинаются упоминания об ученых, которые были выдающимися руководителями в деле передачи и толкования Закона. Первым из них был Симон Справедливый, последний из представителей Великой Синагоги (около 230 г. до Р.Х.) и его преподавание резюмировалось в следующем правиле: “Мир утверждается на трех вещах:
— Законе,
— Культе,
— Благотворительности”.
Преемником Симона Справедливого был некто Антигон из Сихо; его мудрость сосредотачивается в следующем наставлении, в котором чувствуется, как исключение, греческое влияние: “Не уподобляйтесь тем служителям, которые служат господину ради жалования; уподобляйтесь тем, которые исполняют свои обязанности, не думая о вознаграждении, и да будет всегда между вами страх Божий”.
После этого Антигона люди, стоящие во главе раввинского преподавания, по неизвестной для нас причине, следуют по двое.
Самое вероятное то, что этот дуализм означает расхождение точек зрения и тенденций, не доходивших, однако, до настоящего раскола.”
Об особых возможностях тандема во всякой деятельности наблюдательным людям известно давно, а ненаблюдательным и бездумным — неизвестно, и потому им непонятно, почему, во-первых, высшие руководители следуют по двое, и во-вторых, почему расхождение их точек зрения не доходит до раскола, а тем более вражды. И эффективность тандемного принципа деятельности можно проследить в истории задолго до Антигона из Сихо. Но данный фрагмент из книги Альбера Ревиля говорит о том, что левиты начали его использовать после соприкосновения с диалектикой древних греков, которые, будучи по своей природе материалистическими атеистами, пытались таким образом снимать субъективизм в оценке объективных процессов. Это — метод, и как метод он выше любых идеологических форм, поскольку прошел проверку временем: упоминания о нем есть и во времена, когда в обществе уже во всю властвовал идеалистический атеизм: “Истинно также говорю вам, что, если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного,” — Евангелие от Матфея, гл. 18, ст. 19.
Но монополия на знание методологии — высший принцип, которым руководствуется знахарство при общении с толпой. Только она обеспечивает безраздельную власть при толпо-”элитарной” логике поведения общества и потому уже следующий стих Евангелия от Матфея закрывает доступ непосвященным к пониманию и освоению в практической деятельности этого принципа: “ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них”. Это очень высокий уровень герметизма, ибо на практике известно, что там, где трое — двое почти всегда объединятся против третьего и далеко не каждые «трое» могут объединиться во имя достижения единой цели.
Однако, в коллективном бессознательном русского народа есть все для вскрышных работ по отношению к любому герметизму: “Ум хорошо, а два лучше того”. Эту народную пословицу знают все. Но для того, чтобы противостоять герметизму прошлых и современных левитов следует помнить и дополняющие её: “Ум хорошо, два лучше, а три — хоть брось.” Или еще лучше: “Ум да умец, да третий дубец”.
Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь в лицо ему хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Защищая свои узкоэгоистические интересы, евреи провозглашают обычно лозунги “заботы о ближнем”, но при этом никогда не говорят прямо, кого считают ближним, а кого дальним. Если же смотреть на их поведение через призму доктрины “Второзакония-Исаии”, то все кроме евреев, для еврейства — дальние. Отсюда Т.Герцель дал и определение нации, которое содержательно более подходит к определению мафии: «Группа людей общего исторического прошлого и общепризнанной принадлежности в настоящем, сплоченная из-за существования общего врага.» Как видно из текста, Евгений не был испуган, а страшился, то есть, нагнетал себя страхами не имеющими отношения к реальности.
Еврейство по субъективным целям, навязанным ему древнеегипетским знахарством посредством внедренных в его среду левитов, подсознательно ощущает себя одиноким в потоке смены поколений многих народов, поскольку объективных целей развития человечества никто, кроме Бога, не знает, хотя наука и религия описывают в меру своего понимания общего хода вещей те или иные возможные варианты предназначения человечества на Земле. Поэтому, если в первой части поэмы применительно к Евгению встречается эпитет бедный, бедняк, то во второй части он уже безумец бедный. Но вот во Вступлении к поэме мы читаем:
Пред Ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
Так посредством глагольной рифмы (река — неслася; челн — стремился) выражается отсутствие и наличие субъективной цели движения.
Низкочастотные социальные процессы, т.е. процессы, период которых во много раз продолжительнее периода активной жизни человека, как правило, закрыты для обыденного сознания, и потому они являются поэту в виде неосознанных (безрассудных) образов. Именно об этом говорит Пушкин в последней, 22-й октаве предисловия “Домика в Коломне”.
Насилу-то рифмач я безрассудный
Отделался от сей октавы трудной.
Донести эту “безрассудную”, т.е. воспринятую из коллективного бессознательного русского народа информацию до читателя можно лишь кодируя её, т.е. наделяя внелексические образы точным и устойчивым во времени словом-мерой, переводя их в осознанные. Вот как это состояние описано Пушкиным в “Египетских ночах”:
“Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственные рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли”.
“Слова живые и неожиданные” — отражение на уровне сознания наличия “стройной мысли” по отношению к бессознательному видению развивающихся социальных процессов. Естественно, что в каждое историческое время живые слова рождают по отношению к этим явлениям свои образы, которые и составляют второй, а иногда и третий смысловой ряд произведения.
[1] Название типа судна «галион» (ввиду особого расположения отхожих мест в носовой части корабля, вне корпуса под бушпритом) определило на века и название корабельных нужников: галион = гальюн. На ассоциативном уровне по отношению к рассматриваемой ситуации — своеобразный намек на то, куда все это “модное” следует деть.
[2] Термин «корабль» в системах масонских посвящений в России очень часто является синонимом термина «ложа», употребляемого на Западе.
[3] Переход от бесклассового первобытно-общинного строя, в котором пленных из-за недостатка продуктов питания просто убивали, к классовому рабовладельческому — было “благом”, в том смысле, что пленных в вооруженных конфликтах уже не убивали, а использовали в качестве рабочего скота.
[4] Пушкин обращался к этой теме задолго до Фрейда в нашумевшей в свое время «Гаврилиаде» и тонкой системой умолчаний покзал, что уже тогда видел разницу между библейским Моисеем, который сам ничего не писал, но которого “правильно пересказали”, и Моисеем историческим:
С рассказом Моисея
Не соглашу рассказа моего:
Он вымыслом хотел пленить еврея,
Он важно лгал, — и слушали его.
Бог наградил в нем слог и ум покорный,
Стал Моисей известный господин,
Но я, поверь, — историк не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин!
[5] Хорошо известная наполеоновская поза.